24 октября в шесть часов вечера на двух извозчиках подъехал к собору князя Владимира, что на Петербургской стороне, свадебный поезд: Александр Степанович и Оленька, ее отец и Владимир Алексеевич Пяст — поэт, друг Блока. Леонид Иванович Андрусон — поэт и переводчик Бернса, ожидал в соборе. Он был в панике: квартира жениха оказалась на замке, соседи сказали Андрусону, что Федор Петрович Самойлов ушел куда-то рано утром и с тех пор не возвращался,
Грин отвел Оленьку в самый дальний угол, посоветовал не снимать пальто до приезда Феди, откуда-то принес стул и табурет, посадил невесту и сам сел подле нее. Он не знал, что вообще следует делать, следует ли сообщить батюшке, что вот, мол, мы прибыли, а жениха еще нет; есть как будто все требующееся по форме для венчания, за исключением неведомо куда девшегося жениха…
Группа любопытствующих кумушек собралась в кучку и издали разглядывала Оленьку. Кумушки-обывательницы только и знали развлечения, что чужие похороны да свадьбы. У всех тетушек были длинные, острые носы, тонкие, в ниточку, губы, подслеповатые глаза, неспокойные руки. Рассмотрев Оленьку, они перемигнулись, подошли ближе и принялись покачивать головами, чмокать губами, вздыхать и ахать. Тетушка в сером шерстяном платке улыбнулась Оленьке, переступила с ноги на ногу, поиграла пальцами обеих рук, самостоятельно и сепаратно вышла из ряда и в упор уставилась на Грина. Он стоял, опустив руки и голову, ему мучительно хотелось взять тетушку за загривок и выбросить из собора к черту на рога. У него чесались руки, он сжимал кулаки, и все в нем кипело, как на горячей плите.
— Не ладно все, Александр Степанович, — дрожащим голосом проговорила Оленька. — Где, по-вашему, Федя?
— О Феде не беспокойтесь, подумайте о себе, — угрюмо проворчал Грин. — Пойдемте-ка к нашим, что они там делают…
Пяст снял пальто и расхаживал, заложив руки в карманы, по обширному пространству притвора. Пяст был во фраке, торжественный, сияющий. Он что-то бубнил, не то стихи, не то молитву. Андрусон сидел на полу и клевал носом. Оленькин отец разглядывал лики святых угодников, апостолов. Грин и здесь усадил Оленьку на стул, сам встал рядом.
Оленька готова была расплакаться. Вот она, невеста, ее привезли в церковь, чтобы венчать, а жениха-то и нет. Пропал жених… Господи, где же, в самом деле, Федя? Оленька знала, что ему невозможно венчаться в церкви, его едва, с трудом уговорили, — он сказал, что так сильно любит ее, что ничем не хочет огорчать…
Оленька улыбнулась, и эту улыбку заметил Грин. Ну, значит, нет ничего страшного. Федя приедет, а если и не приедет, так, возможно, это и к лучшему: жених на костылях, вокруг длинноносые, тонкогубые тетушки, они уже вызвали из алтаря батюшку и сообщили ему, что свадьба приехала, а жениха нет. Отец Павел прошел в притвор, весьма деликатно, но строго попросил показать ему жениха.
— Жениха нет, батюшка. Ждем. Сами ждем, батюшка.
— Прискорбно, прискорбно, — сказал батюшка. — Жених должен явиться первым. Ах, нехорошо! Нехорошо как, ах, нехорошо! Что же будем делать, а?
— Будем ждать, батюшка, — заявил Пяст и так напугал старика своим декламаторским, рыдающим тоном, что батюшка попятился и, бормоча: «Прискорбно, прискорбно», — скрылся в алтаре.
Пришла подруга Оленьки и с нею мамзель Даша. Они заявили, что в городе очень много юнкеров, так много, что плюнуть некуда, а на Невском и на набережной еще больше матросов, и все они веселые, шумные, возбужденные. На Дворцовой площади мамзель Дашу задержали, велели идти обходным путем. Господа в котелках и барыни в шляпках, болтают бог знает что, пророчат Варфоломеевскую ночь и пришествие антихриста. Про Ленина говорят такое, что стыдно повторить: так в морду и плюнула бы, кирпичом все эти поганые рожи прикрыла бы…
Тетушки окружили мамзель Дашу, не дыша слушали ее, а выслушав, разошлись по углам, зашептались, заприседали, закрестились.
Грин поманил пальцем Пяста.
— Идемте курить — измучился…
В соборном сквере каркали вороны, шумно раскачивались березы и клены.
— А что, если свадьба не состоится? — робко осведомился Пяст.
Сам себе ответил:
— Ну как можно! Почему бы ей не состояться! Конечно, состоится!
— Свадьба не состоится, — сказал Грин. — Хорошая выпивка откладывается на неопределенное время…
— Вы это серьезно? — прорыдал Пяст. — Почему вы так думаете?
— У меня есть основания так думать, многоуважаемый Владимир Алексеевич. Смотрите, бежит мальчик, он глядит на нас…
Мальчик лет десяти вбежал в сквер, снял кепку и вперевалку зашагал к паперти.
— Ко мне? — спросил мальчика Грин.
— А вы кто будете? — тяжело дыша от быстрой ходьбы, произнес мальчик. В его кепке лежала записка. Грин пальцем указал на нее, назвал свою фамилию. Мальчик опустился на ступеньки паперти.
— Черт, устал, — сказал он. — Говорите, как вас зовут. Ну, значит, вам. Верно. Товарищ Самойлов велел передать. От самой Пятой линии без остановки бегом бегу, здорово? А вы кто, шафер? — обратился он к Пясту.
— Это доктор Ватсон, он же Эккерман, он же Пяст, он же и шафер и Фома неверный. Читайте, дорогой друг, а я пока что расплачусь с курьером, прибывшим на перекладных с Пятой линии Васильевского острова.
— Денег мне дали, денег мне не надо, — заявил мальчик. — У меня покурить нету, это да.
Грин одарил его сигарами, папиросами, деньгами. Мальчик пожелал взглянуть на невесту.
— Входи, — сказал Грин, — только не пугай, помалкивай. Мы сами все скажем. Ну, Владимир Алексеевич, что в записке?